С. Сигов. «Истоки поэтики ОБЭРИУ»

Поэтехническая система обэриутов, привлекающая теперь внимание исследователей, явилась следствием трех важнейших достижений русского авангарда: зауми, алогизма (новой эстетической логики) и «расширенного смотрения». Кроме того, безусловно влияние на поэтику обэриутов примата образа в творчестве имажинистов и повествовательных стихов Кристиана Моргенштерна.

Следует сказать также, что говоря о группировке ОБЭРИУ, нельзя ограничиваться именами Даниила Хармса и Александра Введенского, поскольку само название ОБЭРИУ принадлежит Игорю Бахтереву, но еще и потому, что известны и произведения его, а также и двух других авторов — Никандра Тювелева и Якова Друскина (не говоря уж о родственности обэриутам Константина Вагинова и Николая Олейникова).

Установление новой поэтической логики, крайним выражением которой следует признать внесловесные конструкции функционалиста Алексея Чичерина, происходило под влиянием алогизма Казимира Малевича и привело в 1915 году к утверждению вслед за словом как таковым логики как таковой. Логика как таковая или «Логика пути» характеризовалась поэтом Федором Платовым следующим образом: «У нее нет цели, ибо цель находится логическим подходом» (Ф. Платов. Назад, чтобы моя истина не раздавила вас [Москва 1915], 19). Силлогизмы Платова близко напоминают более поздние и пока не опубликованные стихотворения в прозе Якова Друскина.

В науке все еще не решен вопрос о том, что такое заумь русских поэтов XX века. Между тем, заумь — это безусловно новое качество, которое возникает из соединения двух уже установившихся в поэтической практике приемов письма: алогического и фонетического. «Дыр бул щыл» не есть заумь, точно так же как «Путешествие по всему свету» не есть произведение заумное. В первом случае мы имеем простое фонетическое стихотворение (абстракт), а во втором — обилие эллипсисов, продиктованное к употреблению футуристическим догматом о скорости. И только соединение этих двух качеств поэтического выражения дает наконец «Победу над солнцем». Именно такова эволюция поэтического мышления Крученых, которая и привела к возникновению собственно заумных произведений. Для обэриутов были важны эти дефиниции, ибо их привлекали не только заумные произведения предшественников, но и алогичные, подобные стихотворению Крученых «Эф-луч»:

Огонь и смрад их платья
а молоты объятья
палач чума сестра и братья
быстро летели
скорее чем разум
иль совести ротозеи
разбивая древние вазы

      (Утиное гнездышко... бурных слов, 1913:4)

Такое нанизывание (напоминающее рэнгу) слов-образов является типичным примером поэтехники обэриу. Еще в ранних стихах Введенского находим подобные строки:

дни и ночи
холод пастбищ
голос шашек
птичий срам
ходит в гости тьма коленей
летний штык тягучий ад

      («Начало поэмы», 1926:14)

Сопоставление Введенского и Крученых возможно не только по принципу «предшественник-последователь». Они оба выдвигали одинаковые образцы, противостоящие классическим нормативным догмам. В первую очередь — это творчество детей. Известная собирательская деятельность в этом направлении Крученых естественно привела обэриутов к признанию детей единственно существенными ценителями поэзии. Возможно, что стихи для детей Хармса и Введенского поначалу диктовались именно этим соображением. Существенно также воспоминание Н.И. Харджиева о встрече Введенского и Крученых. Последний внимательно выслушал Введенского, читавшего ему свою замечательную поэму «Кругом возможно Бог», а затем достал из-под подушки какую-то тетрадку и прочел в ответ стихотворение 10-ти летней девочки, добавив: — Стихи этой девочки лучше ваших... Введенский был обескуражен и действительно согласен с мнением Крученых. Не следует только думать, что этот анекдот уничтожает Поэта, скорее он его восславляет.

«Детская дерзость» — это совершенно особое наследие футуристического сознания, доставшееся обэриутам и близкое к алогичным постройкам картин предсупрематического Малевича («Англичанин в Москве»). «Частичное затмение» осуществлялось в этих картинах простым наложением форм одна на другую: рыба закрывает лицо, свеча рыбу, сабля свечу и так далее. Подобные наложения, размывания смыслов, превращение одного в другое, беспрерывно текучее состояние характерно для стихотворений Игоря Бахтерева:

в доне ящика комода
вам возможно
не комодно
не удобно
не угодно
но зато
модно это
складно там
без канатов и крюков
при манто
в склепы Гродно
опускать
заодно
горлодера
гренадера без щеки
при усах и при ушах без прыща
за другую
почесать долотом

      (И. Бахтерев. «Натюрея», неизданное стихотворение [1926]; здесь и далее стихи Бахтерева привожу по беловым рукописям, находящимся в моем распоряжении.)

Малевич, разумеется, вдохновлял обэриутов не только самой живописью. Ему принадлежит статья «О поэзии», одно место которой стоит более поздней и не слишком достоверной обэриутской декларации: «Стихотворения всех поэтов представляют маленькие ломбарды, где хорошо свернутые жилеты, подушки, ковры, брелоки, кольца и шелк, и юбки и кареты уложены в ряды ящиков по известному порядку, закону и основе... Если рассмотреть строку, то она нафарширована как колбаса всевозможными формами, чуждыми друг другу и незнающими своего соседа» (1919:35). Эти слова Малевича, содержащие явный упрек всей прошедшей поэзии, обэриуты переосмыслили в похвалу и рады были вычитать из них «руководство к действию».

Поэтика обэриутов гораздо более становится понятна и при внимании к теории «расширенного смотрения». Ее автор, Михаил Матюшин, предлагал художникам учиться видеть всей поверхностью глаза (не только зрачком), затем — всей поверхностью тела (и затылком). При этом центральное и периферическое зрение, работая одновременно, давали особенно четкое понятие связи вещей в пространстве. В стихах учителя Хармса Александра Туфанова «центральное» и «периферическое» существуют в расчлененном единстве, как требовало этого «расширенное смотрение». Туфанов дружил с Матюшиным и во множестве своих стихов воспроизводил его теорию: первые две строки дают «периферийное» слышание мира в слитном звучании-пении, а вторые две дают «центральное», то есть «реалистическое» воспроизведение действительности:

Снаасноо снууснее снии
Сноуисон снуснее снууз
Сосны цепенеют и синицы
Ночью как монахини без вёсен

      (Туфанов 1924:36)

Точной копии в стихах обэриутов мы, разумеется, не находим, но более дробный сплав периферийного и центрального предлагают многие их произведения, когда слову понятийному в строке дано в пандан слово абстрактное: «мамонта забуля» у Хармса, например, и множество других случаев.

В теории «расширенного смотрения» возможно обнаружить и частные положения буквально реализованные обэриутами: «Когда мы устанавливаем связь наблюдаемой формы в отношений к среде, мы наблюдаем полное перекрывание формы ее дополнительной, например, прямая линия перекрывается рядом мелких кривых... Это явление я называю законом дополнительной формы... Сдвиг дополнительной формы не только освобождает форму, но и способствует укреплению соседней, поддерживая в ней ее специфичность» (Матюшин 1932:19). Идеи Матюшина обэриуты знали задолго до их опубликования и через Туфанова и через Малевича и от самого автора. Наиболее типичным примером «дополнительной формы» следует признать сцену распила бревна в постановке «Елизаветы Вам» Хармса, тем более, что этот спектакль вообще демонстрировал постоянное расширение коробки сцены. Но и в самих стихах обэриутов мы обнаруживаем «дополнительную форму» в виде «дополнительных» полузаумных слов и фраз:

А что если наши чувства воспринимают насекомые?
У которых хвостики пестры
носики остры
хошеньки ялы
у татарых янски просты

      (И. Бахтерев. «Построение чувств»)

Сопоставление слов понятийных и слов абстрактных было и результатом изучения заумных произведений и следствием усвоения «расширенного смотрения». Сопоставление слов — это вообще основной прием в творчестве обэриутов. Сопоставления эти вызывали бессмыслицу словесного ряда, предполагая затем процесс ее осмысления: «Человек со всех сторон окружен бессмыслицей, вы написали некое сочетание слов, бессмысленный набор слов, упорядоченный ритмовкой, вы должны вглядеться, вчувствоваться в этот набор слов: не проскользнуло ли в нем новое сознание мира» (Вагинов, 1928:85). Ощущение бессмысленности реального мира — ощущение безупречно трагедийное. Отсюда и название цитированного романа Вагинова (трагос — козлиная песнь), отсюда и трагизм судеб поэтов.

В поэтической практике обэриутов господствует длин ное стихотворение; для футуристов длинные стихи не были характерны, поскольку их поэзия образовалась фрагментацией «прототел» предшествующей поэзии. Деструкция длинного стиха в практике футуристов вызывает в творчестве обэриутов новое образование «прототел», поскольку обэриуты — это явная реакция на фрагментарность и распад. Создается такое впечатление будто поэзия следует пульсирующему ритму Вселенной: коллапсирующая все ленная футуристов и расширяющаяся вселенная обэриутов.

Помимо поэм Велимира Хлебникова источником длинных стихов оказывается повествовательная лирика Кристиана Моргенштерна. Хармс, учившийся в Петершуле и хорошо знавший немецкий язык, вполне мог знать стихи из книг Пальмштрем и Гальгенлидер. Повествовательные конструкции многих стихов Хармса, а также юмористические эффекты его абсурда совпадают с поэтикой Моргенштерна. Примером «моргенштерновского» стиха, сохраняющего тему осмысленного странствия за бессмыслицей характерную для героев Моргенштерна Пальмштрема и фон Корфа, является следующее:

Фадеев, Калдеев и Пепермалдеев
однажды гуляли в дремучем лесу:
Фадеев в цилиндре, Калдеев в перчатках,
а Пепермалдеев с ключом на носу.

Другое стихотворение Хармса воспроизводит структуру моргенштерновской фразы из стихотворения «Два корня»:

Одна девочка сказала: гвя.
Другая девочка сказала: хфы.
Третья девочка сказала: мбрю.

      (Д. Хармс. Собрание стихотворений, т. 4, неизданная машинопись; благодарю Вл. Эрля за предоставленную возможность ознакомиться с этим томом.)

Многие другие стихи Хармса также несут печать воздействия поэтики Моргенштерна (русские переводы его стихов см. в кн.: Современные немецкие поэты в переводах Владимира Эльснер, СПб. 1914).

Обэриуты были авангардистами по-преимуществу, авангардность же не исчерпывается одной лишь поэтической практикой. Стремление сплавить жизнь и творчество характерно для всех крупнейших русских авангардистов от Василиска Гнедова до Алексея Чичерина, в связи с обэриутами важен в этом смысле Валентин Парнах, вернувшийся в СССР из Парижа, где был участником группы поэтов-динамистов. Он не только первым переводил стихи французских дадаистов (и переводы эти, разумеется, знали обэриуты), но и вывез из Парижа «механические танцы» и «танцы машин», которые исполнял в концертных выступлениях в 20-е годы (Русская советская эстрада: очерки истории [Москва 1976], 265—266). Отсюда, видимо, берут начало многие элементы в концертах обэриутов, а может быть, и сама идея этих концертов была подсказана выступлениями Парнаха. Во всяком случае, Игорь Бахтерев «рифмы ради» (если воспользоваться здесь выражением Моргенштерна) вспоминает Парнаха в стихах:

Поэт Фивий
(запрокидываясь навзничь):
Я Куокл и Пендокл
а Софокла победил.
Ах, зачем тебя я встретил,
а служанку полюбил!...
Трагик Лутон:
Все равно ураздребезжу.
Я ревную!
(добивает Фивия. Звучит знакомый романс. Солнце медленно скрывается за горой Парнах)

      (И. Бехтерев. «Древнегреческая размолвка»)

Таким образом, Парнах — это что-то «античное», то есть некий исток, предшествие.

Концертные выступления описаны в некоторых мемуарах (см. воспоминания А.И. Порет, создающие вообще любопытный «тип поэта-обэриута»: «Воспоминания о Данииле Хармсе» [Порет 1980:345—359]); замечательные подробности находим также в записных книжках Хармса. «Концертом» при этом могло быть и поведение (вне чтения стихов) в любом общественном месте. «Записная книжка № 13» говорит, например, следующее: «Пропаганда по ресторанам... Кофе с огурцами... Ножницами резать огурцы... Подвязать салфетки и кормить друг друга. Придти в латах. Всем троим заикаться» (Д. Хармс, Записные книжки. Ныне в РО ГПБ им. Салтыкова-Щедрина). Это почти столь же забавно, что и поэма Чичерина «Авэки викоф», съеденная в свое время потребителями поэзии в виде пряника. Концептуальность всегда была свойственна русскому авангарду, именно этим объясняются проекты Хармса и Введенского. В частности Хармс составлял программы поэтических вечеров, когда поэты рисовали бы себе углем усы и ели бы во время диспута суп, или весь вечер были бы в колпаках:

Под звуки лиры врываются голые рабы в полосатых тогах и в каких положено колпаках, хватают, волокут вымершего поэта, который сопротивляется, но не очень.

(И. Бахтерев. «Древнегреческая размолвка»)

Говоря о становлении поэтики обэриутов невозможно обойти весьма сложный вопрос взаимовлияний, истоки отдельных стихов отдельных поэтов обнаруживаются и в собственной практике представителей ОБЭРИУ. Так, в 1927 году Игорь Бахтерев написал «Элегию», которая, возможно, послужила источником более известной «Элегии» Александра Введенского:

... шуми, шуми богов
стихия
под зелень ночи
стих и я
шуми, шуми царев
стихия
раскладываю по обочинам
укладываю по орочинам
стихи я
шуми, шуми дерев
стихия
заканчиваю элегию
я на своей телеге...

      (И. Бахтерев. «Элегия»)

Подобные совпадения обнаруживаются и при сопоставлении произведений Якова Друскина и Даниила Хармса, Даниила Хармса и Никандра Тювелева.

Изучение поэтики ОБЭРИУ поэтому — дело будущего. Только тогда исследовательская работа будет действительно плодотворна, когда будут опубликованы произведения всех авторов входивших в «Объединение реального искусства У», ибо каждый из них способствовал утверждению нового искусства поэзии.

Когда же это будет возможно? Кто знает..., ведь и для самих обэриутов был понятен непредсказуемый, безответный смысл вопроса о Времени:

Я спросила:
сколько время?
Он ответил:
Белый стол

      (И. Бахтерев)

Эти заметки уместно закончить, процитировав еще несколько слов неизвестного поэта: «— Если вы думаете, что мы погибли, то вы жестоко ошибаетесь, — продолжал неизвестный поэт, играя глазами, — мы особое, повторяющееся периодически состояние и погибнуть не можем. Мы неизбежны» (К. Вагинов. Козлиная песнь).

Обэриуты во многом оказались синтезирующей школой и благодаря их существованию тенденция авангарда в русской поэзии никогда не прерывалась.

Источники

И. Бахтерев. Неизданные стихотворения. — Автографы в моем распоряжении.

А. Введенский. «Начало поэмы», в кн.: Собрание стихотворений ленинградского союза поэтов (Ленинград). 1926.

К. Малевич. «О поэзии», Изобразительное искусство № 1. 1919.

М. Матюшин. Закономерность изменяемости цветовых сочетаний (Москва/Ленинград). 1932.

Ф. Платов. Назад, чтобы моя истина не разбавила вас (Москва). 1915.

Д. Хармс. Собрание произведений т. 1—3 (Bremen). Собрание произведений т. 4 — в печати. Записные книжки, ныне в РО ГПБ им. Салтыкова-Щедрина. 1978—1980.

Литература

К. Вагинов. Козлиная песнь (Ленинград). 1928.

А. Крученых. Утиное гнездышко... бурных слов (С. Петербург). 1913.

А. Порет. «Воспоминания о Данииле Хармсе», в кн.: Панорама искусств, вып. 3 (Москва). 1980.

Русская советская эстрада, очерки истории (Москва). 1976.

Современные немецкие поэты в переводах Владимира Эльснер (С-Петербург). 1914.

А. Туфанов. К зауми; стихи и исследование функций согласных фонем (Петроград). 1924.