Ф.В. Кувшинов. «Травелог в детской литературе 1920—1930-х гг.: Даниил Хармс»

А.Ю. Сорочан, говоря о перспективах изучения феномена травелога в русской литературе и предполагая необходимость «новых опытов классификации и теоретического осмысления» [Сорочан, 2011, с. 402], оправдывает наше внимание к такому уникальному явлению как детский травелог в русской литературе 1920—1930-х гг., а именно — в творчестве Д.И. Хармса.

Несмотря на то, что сам Даниил Хармс детей не любил, что отмечается многими современниками, его детские произведения пользовались неизменной популярностью у маленьких читателей. Значительное же место в литературе для детей у Хармса занимает в том числе и мотив путешествия в другие страны, хотя сам автор за границей не был. Возможно ли в данном случае вообще говорить о травелоге? Насколько личный опыт (а в данном случае — его отсутствие) путешественника важен в детском травелоге? Чем обусловлено внимание поэта к другим странам?

На эти вопросы, видимо, следует отвечать, опираясь на абсурдистский характер логики художественного мира Хармса. Этот характер обусловлен двумя факторами — внутренним и внешним.

В первом случае речь следует вести о тех принципах обэриутской поэтики, которые в «Разговорах» Л.С. Липавского выразил А.И. Введенский, друг и единомышленник Хармса:

«Я посягнул на понятия, на исходные обобщения, что до меня никто не делал. Этим я провел как бы поэтическую критику разума — более основательную, чем та, отвлеченная. Я усумнился, что, например, дом, дача и башня связываются и объединяются понятием здание. Может быть, плечо надо связывать с четыре. Я делал это на практике, в поэзии, и тем доказывал. И я убедился в ложности прежних связей, но не могу сказать, какие должны быть новые. Я даже не знаю, должна ли быть одна система связей или их много. И у меня основное ощущение бессвязности мира и раздробленности времени. А так как это противоречит разуму, то значит разум не понимает мира» [Липавский, 2000, с. 186].

Словно вторя установке Александра Введенского, Хармс в детском рассказе «Друг за другом» реализует этот принцип «новой логики»:

Изобретатель развернул папку, достал из нее картон и разложил его на столе. На картоне было нарисовано 32 квадрата: 16 желтых и 16 синих. Изобретатель достал из папки 8 картонных фигурок и поставил их перед доской.

— Вот, — сказал изобретатель, — видите восемь фигурок: четыре желтых и четыре синих. Называются они так: первая фигура изображает корову и называется «корова».

— Простите, — сказал редактор, — но ведь это не корова.

— Это не важно, — сказал Астатуров. — Вторая фигура — самовар и называется «врач», желтые и синие фигуры совершенно одинаковы.

— Позвольте, — сказал редактор, — но желтый врач совсем не похож на синего.

— Это не важно, — сказал Астатуров, — сейчас я вам объясню, как надо играть в эту игру. Играют двое. Сначала они расставляют фигуры по местам. Желтые фигуры — на желтые квадраты, синие — на синие.

— Что же дальше? — спросил редактор.

— Дальше, — сказал Астатуров, — игроки начинают двигать фигуры. Первый — желтый самовар, второй — синий самовар. Постепенно фигуры идут навстречу друг другу и, наконец, меняются местами.

— А что же дальше? — спросил редактор.

— Дальше, — сказал Астатуров, — фигуры идут обратно в том же порядке.

— Ну и что же? — спросил редактор.

— Все, — торжествующе сказал Астатуров [Хармс, 2000, с. 139—140].

Безоговорочное «это не важно» как нельзя лучше иллюстрирует логику художественного мира обэриутов, а с другой стороны, как нельзя более точно соответствует логике детского мышления, которому важно само действие, а не объяснение причин этого действия. В этом плане совершенно «не важно», что Хармс за границей не был, но при этом довольно уверено занимает позицию повествователя-путешественника.

Необходимо затронуть еще один аспект логики художественного мышления обэриутов и чинарей, который можно обозначить как мифологический перевертень, когда чужое, т. е. «не свое», «неправильное», понимается и изображается буквально неправильным. Эту установку обэриутов хорошо иллюстрирует беседа между Хармсом и Н.А. Заболоцким, записанная Л С. Липавским:

Н. А.: Тяготения нет, все вещи летят, и земля мешает их полету, как экран на пути. Тяготение — прервавшееся движение и то, что тяжелей, летит быстрее, нагоняет.

Д. X.: Но ведь известно, что все вещи падают одинаково быстро. И потом, если земля препятствие на пути полета вещей, то непонятно, почему на другой стороне земли, в Америке, вещи тоже летят к земле, значит, в противоположном направлении, чем у нас.

<...>

Н. А.: Те вещи, которые летят не по направлению к земле, их и нет на земле. Остались только подходящих направлений.

Д. X.: Тогда, значит, если направление твоего полета такое, что здесь тебя прижимает к земле, то, когда ты попадешь в Америку, ты начнешь скользить на брюхе по касательной к земле и улетишь навсегда.

Н. А.: Вселенная, это полый шар, лучи полета идут по радиусам внутрь, к земле. Поэтому никто и не отрывается от земли [Липавский, 2000, с. 190—191]¹.

Следуя этой мысли, другой мир — буквально другой, там все с ног на голову. Подобная логика, чуждая взрослому человеку, который опирается на данные науки, предельно близка ребенку, которому не только не странно, что на другой стороне земного шара люди «скользят на брюхе», но даже естественно и, как минимум, забавно.

Из беседы становится ясным, что Америка понимается чинарями как какое-то условное далекое пространство, все равно что — Луна. Это абстракция, далекая от реальности, а значит удобная для подобных мыслительных экспериментов. С другой стороны, реальный мир, в силу своей профанности, никчемности и ущербности, вообще не интересует Хармса.

Условность мыслимого Хармсом пространства и условность реального (в силу невозможности выезда за границу) породила у писателя самый широкий диапазон путешествий — от Северной Америки до Африки, от Южной Америки до Японии.

Так, в стихотворении «Профессор Трубочкин, входя...» (1933) травелог представляет традиционный перечень локусов:

Был я в Америке
был я в Австралии
плавал я по морю
лазал я на горы.

Был и в Америке
был и в Австралии
был и на Северном полюсе

На дно морское опускался <...> [Хармс, 2000, с. 41]

и т.д. Читателю-ребенку не важны детали, ему важен сам факт далекого путешествия, которое охватывает предельные координаты в системе «север/юг» (т.е. Северный полюс/Австралия) и/или в системе «верх/низ» (гора/дно морское).

Что же касается внешнего фактора, тот тут следует говорить об абсурде самой ситуации, когда травелог создается человеком, никуда никогда не выезжавшим. Однако этот абсурд объясняется ироническим (если не сатирическим) отношением писателя к действительности, когда за счет изображения иной повседневности (весьма условной, что объясняется отсутствием реального опыта путешествия) переосмысляется или карикатурно изображается образ бытования в стране, где и живет автор. Набор реалий чужой жизни у Хармса довольно широк и вместе с тем примитивен, укладывается в тот мифологический ряд представлений о загранице, который можно определить как обывательский и который сформирован из общедоступных источников (например, всем известно, что в Африке живут слоны, в Арктике — белые медведи, в Австралии — кенгуру и т. д.). В контексте литературы путешествий такое отношение к изображению чужого мира, без реального опыта столкновения с ним, без реальных знаний и, самое главное, без знания уникальных деталей (что и делает каждый травелог самостоятельным, интересным и оправданным для публикации), радикально снижает ценность художественного произведения. Однако в случае с литературой для детей дошкольного или младшего школьного возраста претензии подобного рода должны быть как минимум смягчены.

Вместе с тем, детский травелог Хармса отвечал основному принципу изображения заграничной жизни в условиях торжества советской идеологии 1920—1930-х гг., провозгласившей победу культурно-бытовых достижений советской жизни². Согласно этому принципу Хармсу и не требовалось демонстрировать «путевой» опыт, выходящий за рамки отработанных шаблонов: в условиях насаждения советского мифа, делавшего ставку на искаженное (почти всегда негативное) изображение зарубежья, точные знания Хармсу были не нужны. Подобное «послушное» следование парадигме о совершенстве советской повседневной жизни и, напротив, ущербности заграничной, возможно, и обусловило тот факт, что Хармс печатался в детских журналах и издавал книги, что давало ему единственный источник существования: как известно, «взрослые» произведения Хармса писались «в стол». При этом именно взрослый читатель не может не уловить издевки над советской повседневностью, когда знакомится с детским травелогом Хармса.

Так, в рассказе Хармса «О том как Колька Панкин летал в Бразилию, а Петька Ершов ничему не верил» (1928) двое «путешественников» оказываются в «Бразилии» и встречают «туземцев», которые: «оказались небольшого роста, грязные и белобрысые» [Хармс, 2000, с. 120]. Комизм ситуации для взрослого читателя заключается в том, что он прекрасно понимает, что «путешественники» повстречали не аборигенов Южной Америки, а советских крестьянских детей, которым совсем скоро станет жить и лучше, и веселее. Ироничное осмысление своего повседневного мира и критика его официальной мифологии, согласно которой жизнь в СССР радикально отличается от зарубежной в лучшую сторону, продолжается за счет дальнейшего повествования: повстречав автомобиль, Колька Панкин искренне удивляется: «Откуда же в Бразилии автомобиль?» [Хармс, 2000, с. 123]. Миф о бедном, примитивном [Пономарев, 2012, с. 26—34], технически отсталом западном (а уже тем более, южноамериканском) мире все еще поддерживается. Но эффект зеркала только усиливается. В представлении обывателя, Бразилия наполнена традиционными шаблонными реалиями, такими как: солнце, море, попугаи, пальмы. Но попугаи оборачиваются воробьями, бизон — коровой, бразильцы — довольно агрессивными крестьянскими детишками, кондор — вороной. А дальше по тексту вообще оказывается, что Бразилия — это Брусилово в Черниговской губернии. За счет излюбленного хармсовского приема «переворачивания» достигается осознание того, что это не Бразилия лишена диковинок, а что именно родная сторона являет собой серую обыденность, которую способно приукрасить только богатое детское воображение.

И в этой ситуации Хармсу не остается делать ничего иного, как «закрыть» для ребенка этот яркий чужой мир. И выбрать обоснование для этого самое примитивное, но, возможно, в силу этого и самое действенное: чужой мир именно чужой, именно враждебный. Не случайно герой хармсовского перевода стихотворения Л.М. Квитко «Танкист» (1938) «объясняет» маленькому читателю: «Я ведь знаю, что фашисты / Лезут к нам со всех боков» [Хармс, 2000, с. 95]. Логика мышления будущего танкиста аналогична логике жителей Обломовки, которые — в соответствии со своей мифологической картиной мира — Обломовку сделали axis mundi, Москву и Петербург поместили на периферию, а все что за ней — населили немцами и французами, т. е. чужими, т. е. врагами.

Все вышесказанное объясняет условность изображаемого Хармсом зарубежного мира, что, опять-таки, вполне укладывается и в рамки логики обэриутов, следуя которой Хармс (равно как и другие чинари и обэриуты) сознательно ограничивал собственное знание о зарубежье. Фактическое незнание заграничной жизни не только не мешает Хармсу писать о ней, но даже позволяет писать успешно, т. е. публиковаться, что можно объяснить лишь тем фактом, что детский травелог Хармса соответствует принципам «революционной географии» [Пономарев, 2014, с. 11].

У Хармса детский травелог не является реальным отчетом о реальном путешествии. Для него это, во-первых, доступный способ выражения своих квазимифологических представлений, а во-вторых, опыт глубоко завуалированной критики той повседневности, к которой он относился с презрением и которую не принимал.

Литература

Липавский Л.С. Разговоры // «...Сборище друзей, оставленных судьбою». А. Введенский, Л. Липавский, Я. Друскин, Д. Хармс. Н. Олейников: «Чинари» в текстах, документах и исследованиях / сост. В.Н. Сажин: В 2 т. Т. 1. М.: Ладомир, 2000. (Русская потаенная литература).

Хармс Д. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3: Тигр на улице. СПб.: Азбука, 2000. Пономарев Е.Р. Путешествие в царство Кощея: Англия и Америка в советской путевой литературе 1920—1930-х гг. Часть 2 // Вестник Санкт-Петербургского гос. ун-та культуры и искусств. 2012. № 2 (11). С. 26—34.

Пономарев Е.Р. Типология советского путешествия: «Путешествие на Запад» в русской литературе 1920—1930-х годов. Автореф. дисс. ... докт. филол. наук. СПб., 2014.

Сорочан А.Ю. Туда и обратно: Новые исследования литературы путешествий и методология гуманитарной науки // Новое литературное обозрение. 2011. № 112. С. 379—402.

Примечания

1. В тексте у Л. Липавского приняты сокращения: Д. Х. — Д. Хармс, Н. А. — Н. Заболоцкий.

2. Ср. хрестоматийное циничное высказывание И.В. Сталина об уровне советской жизни, произнесенное им 17 ноября 1935 года во время выступления на Первом всесоюзном совещании рабочих и работниц-стахановцев: «Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее».